История о государственных учреждениях для людей с ментальными расстройствами

Материал Vласти

В последние месяцы закрытые учреждения для детей и взрослых с ментальными нарушениями дважды попадали в СМИ. Сначала в Центре оказания специальных социальных услуг (ЦОССУ) в Аягозе Восточно-Казахстанской области умерло четверо детей, более десяти оказались в больнице с корью и кишечной инфекцией. В то же время в учреждении через сайт госзакупок приобретали икру, семгу и конину. В Уральске сообщалось о смертях от коронавируса в Центре оказания специальных социальных услуг. Vласти в учреждении подтвердили смерть 5 человек.

Центры оказания специальных социальных услуг – учреждения, для жителей которых почти нет пути назад, в обычную жизнь. Vласть побывала в одном из таких центров и поговорила с теми, кто пытается помочь пройти путь к возвращению дееспособности и социализации тем, кто в этом нуждается.

Как в Казахстане попадают в систему ЦОССУ?

Ребенок Айгерим (имя изменено — V) оказался в системе государственных учреждений для людей с ментальными расстройствами из-за внешних факторов, она не планировала его бросать.

А началось все со «стыда».

«Мы тогда ещё только встречались с молодым человеком, но собирались пожениться, – рассказывает свою историю Айгерим. – К сожалению, в это же самое время мой родной брат пропал без вести. В свете этих событий процесс женитьбы приостановился. Я и мой жених родом из одного аула. Всем аулом искали нашего брата больше полутора месяцев. Моя мама очень сильно переживала из-за пропажи моего родного брата. Из-за этой ситуации я не смогла рассказать маме о беременности и о женитьбе. Не хотела, чтобы мама ещё больше переживала. Чтобы маме не было стыдно за меня, я переехала к тёте и жила у неё, скрывая свою беременность от матери. Так я надеялась, что мы найдем брата, но в итоге не нашли. Я продолжала скрывать свою беременность от матери и затем родила ребёнка в тайне от неё. В итоге я оставила своего новорожденного ребенка в первом роддоме под расписку, что заберу его, как только появится возможность. Возможность так и не появилась, но я его часто навещала. Спустя некоторое время я вышла замуж за другого мужчину. Я ему рассказал про своего сына и он принял меня. Тогда моему сыну было 4 годика и он находился в детдоме “Жануя”. Но детдом нам не выдавал моего ребёнка, потому что у моего мужа не было собственного жилья. Ребёнок был здоровый до начальной школы. Потом у него начала болеть голова. На тот момент мне его уже реже показывали. Мне не сообщали о его местонахождении. Последний раз он находился в приюте для временного содержания несовершеннолетних в Аксае. Я сама искала его. Одна женщина мне подсказала искать его в детдоме “Жануя”. Там я его и нашла. Доктор этого учреждения сообщил мне о том что мой ребёнок болен. Диагноз – умственная отсталость».

Затем, по словам женщины, ее ребенок оказался в ЦОССУ №2, где содержатся несовершеннолетние, которые по достижении 18 лет отправляются в ЦОССУ №1.

«Сейчас ребёнок со мной, через суд мне вернули его. Но он очень пугливый из-за систематических побоев в учреждениях для детей с ментальными проблемами. Умеет читать, умеет писать. Всегда смотрит по сторонам будто бы ожидает, что его будут бить и унижать. Если спросить его самого, то он расскажет про частые побои на Лебедева (улица, на которой находится ЦОССУ №2 – V). Маленькие серебристые батарейки от часов были найдены в его ушах… А в доме “Жануя” мне говорили что мой ребёнок псих, что у него голова не работает, спрашивали, зачем он мне нужен таким. Я спрашивала что с ним не так, но мне ничего не показывали, не предоставили даже возможности с ним увидеться. Я никуда не писала заявления, никуда не жаловалась, потому что мои родители не были в курсе всего этого, и я не могла пожаловаться. Поэтому никому не рассказывала. Сама пыталась решить вопрос», – говорит Айгерим.

«Я просила администрацию на Лебедева не переводить моего ребёнка в учреждение для взрослых с ментальными отклонениями, – вспоминает женщина. – Затем без моего ведома в один день они его перевели в центр психического здоровья для взрослых, который находится по улице Каблукова. Его перевели туда как ребенка оставшегося без попечения родителей. Я утром пришла в 11:00, оказалось, его уже перенаправили туда в 9 утра. Я подняла шум. Меня выгнали оттуда, не сказав мне адрес. Я сама нашла это учреждение в тот же день. Администрация центра психического здоровья была в шоке. Они спрашивали, как так получилось, что ребёнок, у которого есть родитель, попал к нам, ведь к нам попадают только те, у кого нет никого. И.О. главврача позвонил на Лебедева и пытался разобраться во всём этом. Пытался выяснить, кто так заполнял документы. Спустя неделю я забрала своего сына к себе домой. Оказывается, это место – тюрьма. Мой сын плакал, не хотел там оставаться и я забрала своего сына домой без какого-либо судебного разбирательства. Изначально они хотели оставить сына в психушке на время судебных разбирательств, но мой сын не хотел там оставаться. Но через месяц они снова забрали его к себе, аргументировав это тем, что они не могут отдать ребенка без каких-либо оснований. Обещали, что будут обращаться с ним лучше, чем на Лебедева. Мой ребенок был самым младшим. Остальные пациенты были в возрасте 40-45 лет. Через суд забрала ребенка. На это ушло около года. Но в суде люди сами не понимали, почему и с кем я сужусь, ведь меня не лишали прав на ребенка. Сказали мне, что у меня есть полные права на ребенка. Так суд вернул мне ребенка».

Из-за проблем со здоровьем Асель (имя изменено) отдала ребенка в одно из столичных государственных учреждений для людей с ментальными расстройствами. По ее словам, она до сих пор вынуждена время от времени пользоваться их услугами.

«Я сама болела, – говорит женщина, – у меня была позвоночная грыжа, я не могла спокойно ходить. И дочь я отдала временно. Каждую неделю, по пятницам, я забирала ее домой, а в понедельник отводила обратно. Заеду за дочкой, привезу ее домой, начну купать и вижу, что ножки в синяках. Там, если честно, такие кровати… Когда я ее сдала, ей было 13-14 лет. Кровати маленькие, углы острые. Я спрашиваю: почему синяки? Они говорят, что из-за кровати. Думала, наверное, так. Она сама не может встать, ее надо поднять, ходит медленно. Не самостоятельная, не разговаривает. И не может рассказать, что именно там было, что делают. У нее умственная отсталость тяжелой степени».

На третий месяц нахождения девочки в учреждении, Асель, по ее словам, столкнулась с пьяными сотрудниками.

«Хорошо помню, что был, кажется, праздник медицинского работника или что-то такое. Они праздновали. Были пьяные няньки. Там есть дети, которые без родителей. Они моют полы, а няньки танцуют. Музыка играла так громко, что никто не слышал, как я стучала в дверь. Она оказалась открытой, я зашла. Меня не сразу увидели, потому что они танцевали и громко играла музыка. И еще кричали девочкам: «чисто чтоб мыли пол»! Я думала, что они помогают нянькам. Потом одна нянька меня увидела, у нее глаза [стали] широко раскрытые. Пришла вторая и толкнула меня, начала: «вы кто такая?! Уходите!» Я им ничего даже не сказала. Я сама ничего такого не думала сначала, они меня дергали… Мне больно было это увидеть. Когда одна из нянек на меня начала кричать, я почувствовала перегар», – вспоминает Асель.

В конце прошлого года правозащитница и член Национального превентивного механизма (НПМ) Айгуль Шакибаева объехала специализированные учреждения страны, среди которых — шесть детских интернатов для детей с ментальными нарушениями.

«Меня особенно впечатлило, и я говорила об этом администрации, алматинское детское учреждение, там настолько расстроили отношением. Ужасное отношение, – говорит Шакибаева. – По журналам высокие дозы применения (медицинских препаратов – V), плюс ребенку могут давать несколько препаратов. Открываешь журнал, смотришь – один человек 6-7 препаратов сильных принимает. Читаешь журнал нянечки. Она описывает, что вот, ребенок кричал, прыгал и мы вкололи ему аменозим. Ты говоришь: а где назначение? Как по Аягозу были проверки, что без назначения [дают препараты]. А у них же психиатр приходящий как правило. Или только днем работает. И он потенциально какому-то ребенку пишет назначение, что при возбудимости колоть ребенку такую-то дозу аменазина, столько-то кубиков. И это назначение, получается, без срока действия. То есть каждый раз, когда у ребенка возбудимость или еще что-то, то любая медсестра на посту колет этот препарат».

«Ребенок не должен быть обречен на жизнь в интернате. Как и взрослый»

Информация о смерти четырех детей в ЦОССУ Аягоза вышла на международный уровень.

«Детский центр оказания специальных социальных услуг в Аягозе на востоке Казахстана с начала апреля закрыт на карантин в связи с пандемией Covid-19. Врачи, включая главного педиатра области, говорят, что случаи смерти и госпитализации детей не связаны с коронавирусом, однако вне зависимости от реальных причин эта история в очередной раз остро ставит вопрос о том, что дети в учреждениях интернатного типа – это группа повышенного риска для инфекционных болезней. Вероятность заражения Covid-19 намного выше в условиях компактного проживания, когда вирус может быстро передаваться от человека к человеку. К группе повышенного риска также относятся люди с сопутствующими расстройствами здоровья, что может быть актуально для некоторых детей с инвалидностью. В том же аягозском ЦОССУ насчитывается больше ста детей. Несмотря на то, что власти начали уголовное расследование по факту халатности и инициировали масштабные проверки аналогичных интернатов по всей стране, этого крайне недостаточно. На фоне детских смертей и госпитализаций необходимы срочные меры по обеспечению как можно большего числа детей из государственных интернатов уходом в семейном окружении», – говорится в заявлении исследователя правозащитной организации Human Right Watch Миры Ритман.

Шакибаева подчеркивает, что человек, взрослый или ребенок, не должен быть обречен на жизнь в учреждении.

«Самое главное – хочется донести, что даже «тяжелый» ребенок не должен быть обречен на жизнь в интернате. Как и взрослый. У нас пока так: раз больной, значит твое место там, за закрытыми дверьми».

«За закрытыми дверьми» правозащитница обнаружила целый ряд унизительных практик. Помимо халатного подхода к лекарствам, она обратила внимание, что в некоторых учреждениях пишут номера вместо имен на белье детей, кого-то связывают, местами есть решетки на окнах.

«Опасность для общества представляет только 1% от этого числа, но все равно все живут изолированно, в закрытых учреждениях», – говорит правозащитница.

Можно ли выбраться из подобного учреждения?

Нередко от людей с ментальными нарушениями отказываются еще в раннем детстве. Тогда они попадают в детский интернат, а когда достигают совершеннолетия, оказываются в аналогичном учреждении для взрослых. Как правило, они лишены дееспособности, их опекуном становится директор ЦОССУ.

«По официальным данным, в Казахстане проживает около 16 000 человек с психическими заболеваниями, которые состоят на учете в Центрах психического здоровья. Эти люди сталкиваются со множественными преградами в своей жизни: доступ к юридической помощи, лишение дееспособности в судебном порядке, назначение опекуна, который должен представлять интересы человека, признанного недееспособным. Практика показывает, что опекуны, уполномоченные представлять подопечных только в гражданских правоотношениях, переходят границы обязательств и могут лишать свободы своих воспитанников, отправляя их в дома-интернаты. В то же время директор Центра оказания специальных социальных услуг (ЦОССУ) становится официальным опекуном (в соответствии с п. 4 ст. 108 ЗРК «О браке и семье»), вне зависимости от того, есть ли у человека родственники, которые были предыдущими опекунами. Зачастую люди с психосоциальными и интеллектуальными нарушениями здоровья лишаются дееспособности, что приводит их к лишению других основных прав, таких как право на свободу, на доступ к правосудию, право на заключение брака, на выражение мнения либо право на беспрепятственное передвижение. Таким образом, человек, признанный недееспособным, одновременно лишается права обладания правоспособностью наравне со всеми. Проживая в домах-интернатах закрытого типа и не имея официально дееспособности, люди с психосоциальной и интеллектуальной инвалидностью лишаются права на доступ к юридической помощи и не могут получить даже простую консультативную юридическую помощь. Кроме того, люди с психосоциальной и интеллектуальной инвалидностью не всегда могут понимать значение юридической помощи. Во время исследования я столкнулась с тем, что не все опрошенные получатели услуг, проживающие в интернате, знали, кто такой юрист или адвокат», – говорится в исследовании «Реализация права на юридическую помощь недееспособными лицами с психическими заболеваниями» психолога и социального работника Гульжан Амангельдиновой.

«В домах-интернатах проживают разные люди, – отмечает в том же исследовании Амангельдинова, – начиная с тех, кого по направлению из детских домов распределили в ЦОССУ, и также есть люди с высшим образованием и опытом работы. Но, к сожалению, не все они и далеко не всегда могут получить открытый доступ к юридической помощи. Цель юридической помощи в том, чтобы обеспечить каждому человеку, каждому гражданину правовую возможность удовлетворять свои потребности, реализовывать свои интересы: отправить заявление о пересмотре опекуна и о его смене, начать процесс возвращения дееспособности (нет статистических данных о числе кейсов по возвращению дееспособности, инициированных директором ЦОССУ)».

Спустя два года после публикации исследования Амангельдинова вспоминает, как и почему начала заниматься вопросом возвращения дееспособности людям.

«Мы начали заниматься вопросом в 2012 году. Тогда я работала в Психоаналитической ассоциации. Тогда это был клубный дом, утром приходили ребята (c ментальными нарушениями – V), мы с ними занимались, потом они уходили домой. Тогда мы увидели, что ребята, проживающие с родителями, в принципе обеспечены самыми элементарными вещами. И тогда мы поняли, что есть люди, у которых вообще нет поддержки. Это те, кто получают помощь а закрытых учреждениях, как на Каблукова (сегодня эта улица в Алматы официально носит имя Абиша Кекелбаева – V). Мы начали брать в клубный дом ребят оттуда. Мы их учили социализироваться – пользоваться деньгами, делать покупки. У них этих навыков практически не было. Элементарный навыки, вроде покупок в магазине или передвижения из одного места в другое, было только у тех, кто имел опыт проживания в семье. А у тех ребят, которые находились в этой системе с рождения или детства, таких навыков не было. Они не умели читать, писать. Хотя это все были совершеннолетние», – говорит она.

Затем Амангельдинова и ее коллеги столкнулись с новым вызовом. «Мы их научили ориентироваться, передвигаться по городу — кого-то по одиночке, кого-то в группах. И тут возник вопрос: а что дальше? Утром они приходили, а вечером возвращались в свою обычную жизнь — в закрытое учреждение. Утром приходили, вечером уходили. Тогда мы и поняли, что необходимо развивать самостоятельное сопровождаемое проживание (в 2017 году при ЦОССУ №1 в Алматы открыли дом самостоятельного совместного проживания, где людей из учреждения учат самостоятельной жизни – V). Мы очень долго с управлением занятости вели переговоры, объясняли, что это за программа, что за практика. Потом Центр занятости населения дал разрешение нашей и еще паре организаций взять в программу совместного сопровождаемого проживания 20 человек из ЦОССУ № 1. Все ребята оттуда. Когда начали реализовывать проект, поняли, что они лишены дееспособности и у них нет прав. Это было где-то в 2017 году… Конечно, мы и до этого понимали, что человек, лишенный дееспособности, не может заключить с нами договор. У них есть опекун, это директор ЦОССУ. Кому-то мы оформили все это как стипендию, но это же не дело. Так у нас появился первый случай, когда мы решили вернуть дееспособность. Сложность была в том, что такого ранее не было в практике, чтобы директор ЦОССУ отправлял в суд заявку о возвращении опекаемому дееспособности. Обычно наоборот — там лишают дееспособности. Мы как НПО не могли напрямую влиять на этот процесс, мы не могли подать заявление в суд», – вспоминает психолог, добавляя, что «у директора ЦОССУ сотни опекаемых, можно понять, почему она не может всеми заниматься».

Для решения этой проблемы они искали родственников тех, кому планировали попытаться вернуть дееспособность через суд. В качестве примера Амангельдинова приводит историю одной девушки, которая находилась на попечении в алматинском ЦОССУ.

«Девушку с ЦОССУ забрали ее родственники, новым опекуном стал ее брат. Он подал заявление в суд как ее опекун, мы наняли адвоката. Судебный процесс длился несколько месяцев. Подается заявление, потом слушания, а после слушаний — судебно-психиатрическая экспертиза. Ее проходят в центре психического здоровья (ЦПЗ). Это долгий процесс. Надо долго ждать пока ее назначат. Я помню, мы теряли и по полгода, пока ждали назначение, мы теребили суды. Результаты экспертизы готовят месяц. Потом это все направляется в суд. На следующие слушания приходит представитель органа опеки, опекун, то есть ее брат, я как ее психолог. Еще пригласили психиатра с ЦПЗ. На своей практике я поняла, что чаще всего делают ставку на эту экспертизу в ЦПЗ. Если в заключении написано «нуждается в посторонней помощи», то на 99% это означает, что судья откажет [в возвращении дееспособность]», – говорит Амангельдинова.

В результате ей и ее коллегам удалось вернуть дееспособность нескольким людям.

За последние пять лет, согласно данным Комитета по правовой статистике и специальным учетам Генпрокуратуры, решениями судов «сняты с активного учета 153 лица, признанных судом недееспособными и 28 лиц, признанных судом ограниченно дееспособными». В Комитете, отвечая на запрос, затруднились ответить на другой вопрос — о количестве опекунов, которые обращались в суды, чтобы вернуть опекаемым дееспособность. В Комитете рекомендовали обратиться в судебные органы.

В Верховном суде, куда запрос был отправлен таким же методом, как и в другие госорганы, не стали на него отвечать.

Амангельдинова отмечает, что просвещенность судей в вопросе прав людей с психическими расстройствами — важнейший фактор, когда речь идет о возвращении человеку дееспособности и шансе на свободную и достойную жизнь.

«Важно, насколько судья просвещен в вопросах прав человека. Надо понимать, что психическое нарушение или отклонение еще не значит, что человек полностью недееспособен. У человека могут быть периоды, когда он, например, впадает в депрессию, не может функционировать, не хочет жить. Выйдя из этого состояния, человек может продолжать жить», – подчеркнула она.

Что говорят в ЦОССУ?

Полтора года назад во время интервью для материала о детях с синдромом Дауна заместитель директора по социальной работе алматинского ЦОССУ №2 Умут Кенжебекова говорила о низких зарплатах в центре.

«Мы говорили и говорим о своих зарплатах. Все время ждем, надеемся. Хочется, чтобы о нас тоже знали, что у нас тяжелый труд. Но зарплату не повышают. Нам даже директор говорит: раз вы здесь остались работать за такую маленькую зарплату, значит, это ваша миссия. Хотя давно можно было уйти в частный сектор, сейчас очень много структур. И платят там лучше. Но мы уже прикипели к этому детскому дому, к этим детям. Если мы уйдем, кто ими займется?», – отмечала Кенжебекова.

Ровно о том же полтора года спустя говорит и директор ЦОССУ №1 (учреждение для совершеннолетних – V) Данипа Искакова:

«С 1 января некоторым категориям работников подняли зарплаты. Это социальные работники. Но, к сожалению, многие специалисты не вошли в категории, которым подняли зарплаты. Я поднимала этот вопрос и через управление (социального благосостояния – V), и когда министерство собирало предложения к нормативно-правовым актам. Мы конкретно указали, что необходимо поднять [зарплаты] и другим работникам. А водитель, который с раннего утра до позднего времени суток работает? Им не подняли. Техперсоналу не подняли, хотя у них работа тоже очень ответственная. Это тот же водитель, электрики, парикмахеры. Оклад зависит от стажа работы и категории. Как директор, как управленческий [персонал] мы сейчас 150 тысяч тенге начали получать. До этого 120 тысяч получали. У соцработников было 80 тысяч, сейчас сделали больше 100 тысяч. Санитары получают около 80 тысяч. И это зависит от смены. Все равно… В системе образования те же работники получают больше, в медицине тоже больше. Те же самые работники. Поэтому многие наши работники и уходят в ту же медицину. Как только где-то освобождается…. В частном секторе вообще в два раза больше [зарплаты]. Там медсестры гораздо больше получают. 80% наших работников из пригорода, работа сменная. Когда был карантин, у нас из 340 человек, 148 здесь осталось, жили вместе. Когда были эти блокпосты и так далее, тем не менее мы за троих работали. Так что вопрос повышения зарплат стоит остро. Поднять зарплаты на 30% – это хорошо, но этого все равно недостаточно на сегодняшний день. Тем более мы многого требуем, особенно общественность. Сейчас у нас идет ремонт, везде камеры будем ставить. Стопроцентное оснащение видеокамерами. В палаты мы ставить не стали — это частная жизнь все-таки… Специалистов найти в учреждение очень сложно. Мало того, что зарплата маленькая, так еще с такой категорией заболеваний приходится работать. Почему я сейчас не могу учителя информатики найти? Приходят, видят с какой категорией мы работаем — и уходят. Поэтому здесь все стороны надо рассматривать», – говорит Искакова, сидя за столом в аудитории ЦОССУ на первом этаже.

Чуть позже Искакова, как генерал, раскладывает на столе что-то вроде карты. Это проект нового здания для ЦОССУ. По словам Искаковой, новое здание серьезно помогло бы: сейчас в учреждении «перегруз», жильцов слишком много. «Почему люди сдают нам своих родственников? Потому что дома не могли справиться», – заявляет она.

«Семьсот человек сейчас в этом учреждении при проектной мощности в 500 человек, – говорит Искакова. – Плюс еще 150 человек сегодня у нас стоят в очереди. Этот вопрос мы поднимали, в скором времени он должен решиться, потому что открывается новый объект. Единственное, это тянется до сих пор… Мы уже везде где можно и писали, и говорили, и общественность привлекали. Хороший проект на 360 мест. С 2018 года не могут… Это будет еще один такой центр. Стройка закончилась, это 70 разъезд, Турксибский район. Смотрите, большое здание. Вот административное здание. У нас проблемы, конечно, с врачами, с узкими специалистами — дантистами, например. Мы прикреплены к 17 поликлинике. Наблюдаются у узких специалистов там, естественно, в сопровождении. Здесь (Искакова тыкает пальцем в «карту» – V) как раз медцентр… Здесь два здания для жильцов, на каждом этаже по шестьдесят человек. Все уже готово, 90 процентов, но, говорят, денег не хватает [закончить]. Там, знаете, какая проблема? Первые поставщики не до конца достроили, управление комфортной среды вроде судилось. И в прошлом году право реализовать этот проект выиграла уже другая компания, ТОО «Рамка констракшн». Они говорят, что денег нету… Я постоянно там бываю. Я последний раз там в пятницу была, они говорят, что не могут получить разрешение — там же тоже ведь разрешение надо получить… Но в любом случае, открыть этот центр нужно. Если откроется этот центр решится очень много проблем, это разгрузит нас. Например, у нас один маленький массажный кабинет на 700 человек».

В 2017 году Ассоциация социальных работников, инвалидов и волонтёров (АСРИВ) провела исследование, согласно которому, треть жильцов ЦОССУ №1 могут жить в сопровождении либо самостоятельно за стенами учреждения. Искакова говорит, что «в какой-то мере» согласна с этим.

«Здесь проживает семьсот человек. Когда я пришла, оказывается, провели исследование (общественного фонда «Ассоциация социальных работников и волонтеров»), которое показало, что порядка 30% получателей наших услуг, которые здесь живут, могут быть социализированы. Это с учетом как тех, кто уже здесь находится, так и тех, кто стоит в очереди. В какой-то мере я согласна с этим, правда, думаю, она еще делала исследование среди тех, кто стоит в очереди», – говорит директор ЦОССУ №1.

Затем Искакова в сопровождении своей заместительницы и врача показывает здание ЦОССУ. Коридоры, комнаты жильцов, кухня, комнаты для занятий ремеслами — все выглядит чистым и аккуратным; впрочем, о визите журналистов здесь знали заранее.

В одной из комнат – нескольких мужчин.

– Как вам здесь? Не жалуетесь? – спрашиваю.

– Нет.

– Не обижают?

– Все нормально.

Искакова, смеясь, замечает: «Мне надо было уйти, чтобы они заговорили».

В другой комнате – мужчина лет пятидесяти. Спокойный взгляд, ровный голос. Комната буквально ломится от цветов. Мужчина говорит, что очень любит цветы.

В столовой девушки на десерт предлагают что-то вроде «брауни». Ничуть не хуже, чем в кофейнях в городе. Искакова предлагает посетить дом самостоятельного проживания.

По пути в дом самостоятельного проживания директор рассказывает историю любви. Если коротко, то вот она: мальчик и девочка жили в одном дворе, затем судьба их развела, чтобы годы спустя свести вновь, но уже не во дворе, а в «сумасшедшем доме». Там они сошлись, влюбились и женились. Сейчас чета живет в доме самостоятельного проживания. По словам Искаковой, на пороге женитьбы находятся еще двое жителей дома. Осталось только вернуть дееспособность невесте.

Дом самостоятельного проживания открыли несколько лет назад, чтобы перевести туда часть жильцов ЦОССУ и обучить их элементарным навыкам, с помощью которых они смогут быть самостоятельными и свободными. Это жилой дом в несколько этажей, там чисто и аккуратно. На кухне перед плитой стоит мужчина — он здесь живет и готовит; в соседней комнате девушка рисует и радостно хвастает своими работами. Эти двое выглядят довольными. Остальные на работе.

Искакова рассказывает о доме с удовольствием, видно, что она гордится проделанной работой. «Ребята из дома совместного проживания сейчас социализированы — они работают, причем на постоянных рабочих местах, некоторые женились», – говорит Данипа Искакова.

В ее голосе звучит радость, но мне, признаться, все время хочется усомниться в ее искренности: в этом виновата не Искакова, приятнейшая в общении женщина, а государственная система, ее ошибки и злоупотребления чиновников, крупных и мелких, которые и приучили тебя к постоянному недоверию ко всем, кто работает в госорганизациях.

Искакова утверждает, что не обращает внимание на критику и подозрения, с которыми иногда приходится сталкиваться: «Я не обращаю внимание на комментарии в соцсетях. Но у меня есть ребенок-подросток. Я ей говорю: не обращай внимания, ты же видишь, что у нас нет дома на Мальдивах (по словам Искаковой, так написал какой-то пользователь соцсетей — V). Я должна только перед собой и Богом быть чиста. Я свою работу выполняю. Когда люди что-то комментируют, они же должны понимать, с какой категорией мы работаем. Здесь не бывает так однобоко — ты хороший, а ты плохой… То, что сейчас эту тему в Казахстане взбудоражили — нам, возможно, это надо было… немного встряхнуть «социалку». Но это ведь не везде так, как в одном каком-нибудь учреждении. Пожалуйста, мы всегда открыты! Я сама говорю, что нам надо дружить и с неправительственными организациями. Вопросы, которые мы сами не можем поднять, мы можем поднять через общественников. Также и общественные организации могут чему-то у государства научиться».

Что делает государство, чтобы защитить людей с ментальными расстройствами?

В 2019 году государство, как говорится в ответе на запрос Vласти за подписью вице-министра труда и соцзащиты Акмади Сарбасова, внедрило «институт профилактического контроля, направленный на риск-ориентированный подход взамен реагирования на «постфактум» с исключением выборочных проверок и иных форм контроля в виде посещения».

«В связи с чем, совместным приказом Министра труда и социальной защиты населения Республики Казахстан от 31 октября 2018 года № 472 и Министра национальной экономики Республики Казахстан от 31 октября 2018 года № 42 внесены соответствующие изменения (вступили в силу с 1 января т.г.) в Критерии оценки степени риска и проверочные листы в сфере предоставления специальных социальных услуг и в области социальной защиты инвалидов (утверждены совместным приказом министерств здравоохранения и социального развития от 25 декабря 2015 года № 1021 и национальной экономики от 28 декабря 2015 года № 807). Кроме того, согласно статье 39 Закона лица, виновные в нарушении законодательства Республики Казахстан о социальной защите инвалидов, несут ответственность, установленную законами Республики Казахстан. Принятый в мае 2019 года Национальный план по обеспечению прав и улучшению качества жизни лиц с инвалидностью в Республике Казахстан до 2025 года направлен на скоординированность действий всех вовлеченных сторон на пути к улучшению жизни лиц с инвалидностью. Отчет об исполнении мероприятий Национального плана за 2019 год размещен в информационной системе «Социальная защита лиц с инвалидностью» (Inva.gov.kz), итоговая информация за 2020 год будет подготовлена к февралю 2021 года», – говорится в ответе Минсоцзащиты.

В ведомстве также утверждают, что в прошлом году сотрудники департаментов комитета труда провели 1300 проверок, что заметно больше, чем 2018-ом, когда таких проверок провели 579.

«По итогам 2019 года специалистами Департаментов проведено 1300 проверок (в 2018 году – 579), по итогам которых выдано более 1091 (в 2018 году – 421) предписаний об устранении выявленных нарушений. По данным нарушениям наложено 212 административных штрафа (в 2018 году – 121) на общую сумму порядка 46 млн. тенге (в 2018 году – 29 млн.тенге). Необходимо отметить, что количество проверок увеличилось более чем в два раза, в т.ч. плановых проверок (профилактический контроль) – 735; внеплановых – 506; иные формы – 59. За последние 4,5 года в рамках профилактического, планового и внеплановых по обращениям контроля Департаментами осуществлены порядка 2,5 тысяч проверок в сфере оказания специальных социальных услуг и исполнения индивидуальных программ реабилитации. В результате на 62 субъекта наложены административные штрафы на общую сумму 3,2 млн. тенге», – утверждается в ответе Минсоцзащиты.

Правозащитница Айгуль Шакибаева считает, что государственные проверки этих учреждений далеки от идеала. «Кто туда приходит, имеет доступ? – говорит она. – Это прокуратура и управление соцзащиты. Два директора в детском учреждении рассказывали мне, как говорили прокурору: пройдите, посмотрите на наших деток, поздоровайтесь. Они не хотят, им брезгливо. В основном прокуратура проверяет освоение бюджета, на этом все. Управление соцзащиты смотрит, чтобы не было нарушений по части СЭС. И все. Поэтому особо проверок, врачебных комиссий там нет».

Текст Данияра Молдабекова

Иллюстрация Айгуль Нурбулатовой