Интервью с композитором Евгением Дога

— Как Вы начали заниматься музыкой?

— Я был сыном крестьянина, ни о каком фортепиано не могло быть и речи? Это большое несчастье – родиться в Молдове. То, что происходит сейчас, как мне кажется, делается невпопад. В те трудные, катастрофические времена, когда была война, разные эпидемии, которые словно косили людей… это было время старухи с косой, были депортации, голод. Не было даже кому хоронить мертвых. О какой музыке могла быть речь? Но, есть одна вещь, которую нужно осознавать, а именно, если это дано свыше, от этого не уйти. Хочешь – не хочешь, это судьба.

— В детстве, о чем вы мечтали?

— Любой ребенок мечтает о чем-то, и мечтает о том, что видит, потому что не может мечтать о том, чего не знает. А я видел водителей, которые вывозили хлеб из наших житниц и увозили его на станцию, чтобы увезти черт знает куда. Был голод не только из-за войны и тифа, но из-за того, что забирали весь наш хлеб. Для государства, так нам говорили. Как будто мы не были государством. Государство было только там, куда увозили хлеб, здесь не было государство. И я видел тех водителей, чужих, конечно, не наших, потому что, видите ли, наши не могли водить машины…. До сих пор перед глазами этот тезис, что молдаване ни на что не способны. Как говорили в «Марии Мирабеле» (Ред.: детский музыкальный анимационно-художественный полнометражный фильм), что лягушки ни на что не годятся. В итоге, оказалось, что и лягушки для чего-то полезны – очищают воду. Я очень любил духовой оркестр из нашего села, необыкновенный оркестр, который работал даже в те тяжелые времена, под управлением деда Федота, слепого цыгана, который знал всех детей в селе. Я тоже хотел играть в этом оркестре, но откуда? Даже на барабане не разрешал играть.

— Почему?

— Во-первых, я не был слишком напористым, наоборот, был застенчивым, а мои одноклассники были сыновьями музыкантов, даже из этого оркестра. Я искал другие вещи, которые приблизили бы меня к желанию заниматься музыкой. Я самостоятельно изготавливал себе инструменты – мандолину, балалайку. Я даже смастерил велосипед, который, когда я сел на него, сломался (смеется). Дело в том, если бы я не стал музыкантом, стал бы инженером. Я уверен, что эти черты возникают не просто так, у любого ребенка. Я даже смастерил сани с рулем… сейчас они продаются везде, но тогда я понятия не имею, почему мне пришла в голову мысль сделать это. Я делал и другие красивые вещи… Чтобы исполнять музыку, я смастерил, как уже говорил, мандолину, на которой играл даже на одной свадьбе. Получил и первый гонорар тогда – суп. Ну, какой суп?! Кипяченая вода с парой листиков какой-то травки. Затем я смастерил себе радио, потому что у нас в селе его не было, а я хотел его слушать. Я знал из физики кое-что, еще с пятого класса. И это потому, что меня все интересовало. И если некоторые приходили просто так, чтобы только уроки прошли, чтобы скоротать время, я учился по-настоящему. Слышу, как некоторые говорят, что закончили консерваторию, но если бы они еще и учились … было бы лучше. Я не ходил в школу просто так. Меня очень сильно интересовала учеба. Поэтому и говорю, если бы я не стал музыкантом, был бы инженером, хотя больше ломаю вещи, чем делаю, потому что во всем нужны знания, не только страсть.

— Как вы попали на учебу в Кишинев?

— Как я уже говорил, смастерил радиоаппарат из проволоки, которую нашел в окопах после войны, потому что там, кроме гильз и гранат, можно было найти все – и телефонный провод, и струны для мандолины оттуда взял. Затем, по тому радио я услышал, что в Кишиневе принимаются молодые люди на учебу – тогда не было приема, был период, когда нас собирали из сел. Теперь они больше бегут, когда слышат эти цифры в тысячи леев, которых нужно платить для того, чтобы учиться, когда, на самом деле, государство должно платить, чтобы население было образованное, не безграмотное. Я слышал это по радио, и приехал в Кишинев. Достаточно было поднять руку, и любой водитель брал нас бесплатно. Тогда даже этого слова «бесплатно» не было. Это было нечто естественным – нужно поехать, значит надо помочь. Люди были намного добрее, душевнее, чем сегодня, когда, к сожалению, везде слышно только деньги, деньги, деньги… Ну, да ладно…

Здесь меня проверил директор школы, очень порядочный человек. Он в последние годы жизни жил в Америке и часто звонил мне в Москву и спрашивал о здоровье, называл меня как прежде, во время учебы – «Женечка, я все время слушаю тебя», говорил. Однако, тогда, я только через три месяца после 1 сентября я пришел в школу, потому что у матери не было денег, чтобы проводить меня в Кишинев.

— Как появился рояль в вашей жизни?

— Это был Пабло Джованни Бачини, итальянец, естественно, русифицированный, потому что тогда нельзя было говорить, что ты итальянец. Такие были времена… Он был дирижером на радио, и пригласил меня туда. Меня сильно интересовало фортепиано. Когда я первый раз пришел в школу – вижу коридор, а там приоткрытая дверь. Заглянул в класс, там никого нет. Захожу, и первое, что я делаю, это (нажимает клавиши пианино, прим. ред.). Так, нажал случайно, и оказалось, что это был аккорд до мажор. Иногда бывает так, что руки делают то, что надо, и уже они тебя несут, а не ты их. Этот аккорд – я не знал тогда, что это аккорд, эти звуки открыли для меня не мир, а вселенную, вот такими красивыми мне показались. На самом деле, есть что-то в человеке – центр, в каждом из нас, и если этот центр чутко реагирует на объекты или звуки, которые были воспроизведены, конечно, эта связь происходит. Здесь, я думаю, речь идет о том, что некоторые называют призванием, хотя другие говорят, что это дар от природы, талант. Я не верю в эти вещи. Для меня ясно, что в каждом из нас есть эти центры, только мы не знаем, как их разбудить. Видно, было это созвучие, иначе, если бы не было, я прошел бы мимо и не нажал бы клавиши. Это держит меня до сих пор. Я ищу эти созвучия. Эти уроки в 6 утра привили любовь к работе, любовь, которая мне привилась еще от матери. Я очень много занимался – по 12 часов в день. Пальцы кровоточили. На лестнице, под лестницей, в коридорах – репетировал день и ночь. Даже и сейчас, если зайдете в школу, увидите отверстие от моей виолончели.

— Как вы начали сочинять музыку?

— Я играл в оркестре и там, наконец-то, у меня проявилась эта возможность быть ближе к тому, что мы называем композицией, хотя я даже не смел произносить это слово. Я писал тайно. Даже в школе я никому не показывал, потому что мне было стыдно. После этого, на третьем курсе консерватории, вошла моя коллега в аудиторию и г-н Бачинин (преподаватель) спрашивает: «- Что будешь петь, Машенька?», а она как выложила: «- Ну, я знаю, какую-то народную песню „Lung îi drumul și cotit…» («Длинна дорога и извилиста»). Концерт должен был состояться на второй день, с Оркестром радио, где я был виолончелистом. В 1957 проходили первые телевизионные пробы. И преподаватель говорит: «- Да, это хорошо, но было бы лучше иметь две пьесы». Я встаю со своего места, из оркестра, и говорю, что у меня есть песня. Но… у меня ее не было. Я солгал. Я хотел бы, чтобы она у меня была. После репетиций, купил в киоске сборник стихов. И написал песню. На следующий день, я находился на третьем этаже, Мария – на втором… и вот, выучили мы эту песню, аранжировка для меня не была проблемой, и последовал первый выход с Машенькой. И эта Машенька потом стала Мария Биешу.

— Какой была Мария Биешу?

— Она хотела охватить весь мир. Ни разу не было, чтобы она не участвовала в моих концертах, или отказывалась бы прийти. Однажды у меня был концерт в Колонном зале в Москве. Она приехала прямо из аэропорта. Возвращалась из Японии. И из аэропорта поднялась на сцену и спела. Она была чрезвычайно преданным человеком. Я думаю, что она была певицей от Бога. И ей нравилось делиться этим даром, дарить из своего дара, то, что, я думаю, характерно только для великих артистов. Она пела очень много мох песен, некоторые я написал специально для нее. Я помню кантату „Flori de soare” («Подсолнухи») Эмиля Лотяну, очень сложную. Я думал, что она лопнет от напряжения. Была красная, как петух. Но довела с успехом до конца эту работу. К сожалению, ни у меня, ни у нее не было достаточно времени. Такова судьба художников – у нас нет времени, мы одиноки. Ну, ей, все-таки, удалось лучше устроиться, я почти все время боролся, до женитьбы жил в подвале. Я поэтому и заболел всеми возможными болячками, а другие, приехав черт знает откуда, получили сразу квартиры. И сегодня ситуация не другая. Опять молдаване живут в подвалах, в арендуемом жилье.

— Вы сочинили музыку и для кино. Как это было?

— Да, сочинил. Я много лет работал в кино. 200 фильмов растянулись на несколько десятков лет. Все началось очень просто. Я никогда не думал, что буду сочинять когда-либо для кино, или вообще, что буду сочинять. После двух консерваторий, в то время, я оставил композицию. Почти три года ничего не сочинял и думал, что бросил это навсегда, потому что мне не нравилось то, что я сочинил, и мне не хотелось засорять среду этой музыкой, которая сегодня называется новой музыкой, или черт знает как, просто не хотел. Я был преподавателем, занимался студентами, писал книгу в соавторстве с коллегой. Рукописи остались, и я надеюсь вернуться к ним. Речь шла о Пифагоровом строе, о котором не упоминается ни в одном музыкальном учебнике, хотя это основа гармонического резонанса. Хорошо, мне нравилось находиться в аудитории. Мне очень нравилось заниматься со студентами, все, кто учились в моих группах, все достигли больших высот в мире музыки. Трое стали композиторами. Например, Кирияк – мой ученик, является профессором Консерватории в Яссах; Теодорович, светлая ему память, тоже учился у меня, он не был слишком дисциплинированным, затем несколько певиц, которые так же не были дисциплинированными. Однажды, на теорию музыки, пришел некто с Студии «Молдова-Фильм» и принес сценарий, по которому будет снят фильм.

Но, до этого, была очень странная встреча. Я был в троллейбусе, и невысокий человек, с черными усами вывел меня на улицу и говорит: пойдем со мной. Я сначала испугался, подумал: кто он, что хочет от меня? «Смотри, говорит, мы делаем фильм – „Иван Турбинкэ” („Нужен привратник”, прим. ред.) по мотивам произведений Иона Крянгэ, и я хотел бы, чтобы ты сочинил музыку». «Ну, я понятия не имею, говорю, даже не знаю, как писать. Для фильма, тем более, я никогда не сочинял музыку для кино. И я больше не пишу вообще». А он: «Спокойно, мы все новички». Он говорил правду. Это был Георге Водэ, великий поэт и великий человек. Павел Балан был оператором, Андрей Буруянэ звукорежиссером, Волонтир в главной роли. Была и Нина Водэ. Была очень хорошая команда – вся тогдашняя элита. И, говорю, раз так, если вы все любители, то и я любитель, и фильм будет любительским.

— И вышел классический фильм…

— Да, вышел очень хороший фильм, получил и призы. Быстро, очень быстро, за полгода, собрал очень много престижных наград. Но, так же быстро был и запрещен из-за того, что половина действий происходит на небесах, а половина в аду. Какой еще рай мог быть? Тогда был только один рай – советский рай.

— Государство помогает вам каким-либо образом?

— С ’83-го года государство не платило за мое творчество ни одного лея. Я живу только за счет моих командировок – либо в Румынию, либо в Россию. У нас есть литература, есть язык, у нас есть история, но мы переделали и переделываем все. Смотрите, постоянно упоминается Штефан чел Маре – это очень хорошо, но я не хочу жить в эпоху Штефана, я хочу жить в XXI веке, говорить на моем языке. Есть много проблем, которые нам мешают и которые, наоборот, должны развязать нам руки и ноги, наш дух… потому, что грудь должна быть свободной, НАРАСПАШКУ.

— Благодарю Вас.

Интервью брала Алёна ЧУРКЭ