Интервью с историком Октавианом Цыку
— Как начался проект «Экспедиции памяти»?
— Мы начали его в 2013 году, весной, когда я был министром, и я думал, что буду руководить им под патронажем Министерства молодежи и спорта. Это был проект с участием факультетов истории университетов Молдовы и Института истории Академии наук. Мы исходили из того, что он станет проектом для молодежи, особенно для молодых людей, которые в летне-осенний период поедут на места сталинских депортаций – у нас было две больших волны депортаций, и было отправлено около 50.000 бессарабцев. Первоначально я рассматривал этот проект очень узко, только сквозь призму опыта депортаций. Уже в ходе первой экспедиции в Казахстан я увидел другое лицо этих общин румын на постсоветском пространстве, потому что в Казахстане я фактически столкнулся с шестью волнами этого присутствия, то есть, с шестью разными процессами. Община была очень разносторонней, как идентично, так и исторически, лингвистически, культурно. Как следствие, открылась широкая палитра возможностей перед нами, историками, в том числе студентами, для исследований, а перед журналистами – для расследований, потому что в каждой экспедиции участвовал кто-то из средств массовой информации, освещавший ситуацию.
— Сколько экспедиций было?
— Мы уже в рамках четвертой экспедиции, две из которых были в Казахстане, первая – в Карагандинской области, куда была осуществлена самая большая депортация – в Казахстан в 1941 году депортировали около 9000 бессарабцев, особенно в Карагандинскую область, и мы объехали почти все населенные пункты, где они были. В ходе второй экспедиции мы отправились на юг, где увидели уже другую общину, относительно новую, созданную в советский период, а также застали некоторых из тех, кто был депортирован в Кызылорду, большую часть бессарабцев. И, по результатам этих двух экспедиций были сделаны два фильма, а также публикация о Спасске. В прошлом году мы выбрали Иркутск, отчасти потому что речь и о личном опыте моей семьи.
— Этот интерес к феномену депортаций из Молдовы происходит из опыта вашей семьи?
— Я вырос на рассказах о том, как семья по линии моей матери была депортирована в Иркутскую область. Я был в том селе, видел этот населенный пункт, построенный молдаванами, видел улицы, эти улочки в российских селах. Кроме того, еще одна причина, по которой мы решили отправиться в Иркутск, – это желание узнать, как была распределена эта масса более 6000 бессарабцев, депортированных в 1949 году. В прошлом году мы успели только частично, потому что мы были в Иркутске, в Братске, после чего в Чунске, а это огромные пространства, практически, для того, чтобы добраться до одного из населенных пунктов, нужен день. Это объясняет, почему в прошлом году мы успели увидеть только село Веселое, село с большим румынским представительством: в 49-м – 500 с лишним, – и еще один населенный пункт. В этом году у нас было еще несколько дней, нам удалось закончить этот цикл об Иркутске. Мы увидели населенные пункты, о существовании которых мы только догадывались: Новочунка, в котором было только 200 молдаван в 1952 году, и Молдованка. Конечно, Молдованка в этом году была самым большим сюрпризом экспедиции, и я бы даже сказал – всех экспедиций, потому что, хотя о ней было известно местным жителям, там никогда не снимали видео. Не существовало никаких ссылок. Нам удалось доехать туда эффектно, на нескольких очень мощных внедорожниках, которые провезли нас через тайгу, иначе бы мы не добрались. Все, что мы там нашли, удивляло нас – как будто это было поселение эпохи неолита – только эти ямы, мы нашли много гвоздей, древесины, напоминаний о жизни, например, казан для копчения мяса или ведро для молока; мы нашли очень большой сарай – примерно 10 на 20 метров, где был виден вход в барак, потому что жили в бараке. После этого, ища всей командой, под руководством бывшего лесничего Новокуньки, который знал, где оно было, мы нашли кладбище, кресты упали на землю, но могилы остались нетронутыми.
— На этом кладбище были погребены только бессарабцы?
— Да, только бессарабцы. Из этого молдавского села Молдованка.
— Что вы обнаружили в этих общинах румын, живущих там?
— Мы видели несколько типологий молдаван. Мы видели часть потомков депортированных, это те, кто был целью наших поисков. Например, в Сосновке, каждый раз мы шли прямо в школы, и когда мы вошли в школу, первая дама, вышедшая оттуда, спросила нас, что мы ищем, и она была внучкой одной из депортированных – Спыну, которая была явно взволнована и много рассказала об их образе жизни. Но мы также нашли категорию, отличную от других экспедиций. Например, тех, кто жил вместе с молдаванами – супруги молдован, украинец, которые всю жизнь жил рядом с молдаванами и рассказал нам интересные вещи. Таким образом, это и чужой взгляд на нас. Конечно, они сильно русифицированы, например, Ганя Поалелунжь, потомок семьи бояр, сказал мне, что нынешний дом культуры в селе Коржова был основан его дедом, у них был свой герб, они были известной семьей. Так что, он практически не говорил на румынском языке, этот процесс, отсутствие общения оказал на них влияние. Другую общину основали те, кто приехал в период бума, например, на строительство Красноярской или Братской гидроэлектростанций. Нам посчастливилось увидеть, пожалуй, крупнейшие гидроэлектростанции в мире, мы увидели Братск, также построенный молдаванами. В этом году мы увидели Красноярск, поскольку эти проекты привлекли много молодежи из МССР, включая строительство Байкальской магистрали. Это другая категория. И есть категория людей – тех, кто приехал после 1991 года, потому что, так же, как многие уехали на запад в поисках лучшей жизни, так и они отправились на восток, откликнувшись на зов их родственников, об опыте которых были наслышаны, и со слов тех, кто говорил, что можно заработать денег в России.
— Чем занимаются там молдаване сейчас?
— Те, кто остался, и кого мы встречали, работают в основном в лесу, потому что это одна из самых важных экспортных областей леса. У них есть бизнес. У двоих из них есть базы, и они занимаются экспортом в Китай, имея достаточно весомый оборот и, как нам говорили люди, этот хозяйский дух молдаван очень им помог. Это то, что нам действительно понравилось. Во-первых, молдавская община в этих двух областях хорошо заметна. Мы наблюдали и отношение людей в городе, и чиновников – они преуспели. Например, Дмитрий Паля, председатель Ассоциации бессарабцев «Баштина» из Красноярска, был организатором фестиваля «Мэрцишор» в этом году, со всей России было более 700 приглашенных молдаван, их присутствие в городе было заметно, то есть, мы замечаем представительность. Второе, что мы заметили и что нам понравилось, – это солидарность между теми, кто там, то есть, от Братска до Красноярска, куда мы поехали, мы встречали бессарабцев, которым было дело друг до друга, в какой-то момент мы пошутили между нами, говоря, что у нас такое ощущение, будто в Сибири живут только молдаване, мы настолько были погружены в молдавскую среду общения. Мы нашли это очень любопытным.
— Это работает как сеть…
— Да, как сеть. Я так понял, недавно создали и маршруты Красноярск-Кишинев, которые привозят разные продукты, и они поддерживают этот маршрут. Их чувство наличия кого-то дома очень живое, они связаны с тем, что здесь происходит, они задают вопросы. Но это сообщество, которому, с моей точки зрения, культурно еще много в чем восстанавливаться – и в контексте традиций, и в других моментах. Если, например, в Красноярске Дмитрий Паля заинтересован в сохранении национальных традиций и костюмов, в Иркутске существует другой подход – есть Ассоциация «Бассарабия», но эти вещи отсутствуют. Разумеется, необходимо, чтобы государство приложило усилия, чтобы Бюро отношений с диаспорой располагало некоторыми возможностями для финансирования. Например, в Казахстане, в других общинах, я знаю, что у Министерства Румынии по делам румын за рубежом очень четкая политика финансирования, в том числе школы с преподаванием на румынском языке, культурные центры и т.д. Даже те, что в Казахстане, финансируются румынским государством. А мы, из-за неустойчивой ситуации, в которой находимся, испытываем большой дефицит, скажем, в контексте реанимации этих общин, создании определенной политики, которая позволит им понять, что они важны не только для голосования или для того, чтобы приехать один раз в год сюда, на Конгресс диаспоры, чтобы рассказать о своих проблемах, но также и о том, что они могут приехать в окружающую среду, в которой они могут воспроизводить себя в культурном плане.
— Вы проводили встречи в тех местах, куда вывозились бессарабцы, которые вернулись домой, но потом решили снова отправиться в Сибирь? Они объяснили, почему они решили вернуться?
— Да, мы нашли много таких случаев, как тех, кто был освобожден и решил остаться, так и тех, кто был освобожден, и вернулся домой, пробыл там 2-3 года, другие – дольше, но после они вернулись в Сибирь. Здесь есть два объяснения. Одно связано с советским контекстом, потому что один из депортированных сказал нам, что, когда он вернулся домой, у него ничего не было, ему некуда было возвращаться, семью рассматривали как врагов народа, собственности больше не было, нужно было вступать в колхоз, и потому образ жизни, который они вели в Сибири, заставил их вернуться – по крайней мере, там было определенное место, определенное пространство. Но мы также встречали случаи, когда возвращались после 1989 года, именно в контексте преобразований, происходивших в Кишиневе, движения «Национального возрождения», когда они почувствовали, что все идет не так, как они хотели: их жены были сибирячками, русскими, и они вернулись туда, где и продолжают жить. Таким образом, этот опыт дает нам очень широкую палитру примеров, в которых можно увидеть проявления депортации.
Беседу вела Алёна ЧУРКЭ
