Материал Hromadske

Один из вопросов, который возникает в политическом поле Молдовы чаще других, — языковой. Политики используют его во время предвыборных кампаний и не только. Как многие говорят, для того, чтобы расколоть общество. Так считает и специалист по коммуникациям Анастасия Примов. Мы встретились с ней в одном из кафе Кишинева, чтобы поговорить о языке Молдовы.

Вы работаете в сфере коммуникаций. Насколько часто вы сталкиваетесь именно с языковым вопросом?

Мы с ним сталкиваемся постоянно, потому что мы коммуницируем на рынке страны, в которой живут две части населения: одна говорит на румынском, другая на русском. Мы не имеем точных данных, и это одна из больших проблем в Молдове. По результатам выборов, по результатам определенных социологических опросов, у нас население примерно 50 на 50. Поэтому, когда мы делаем свои пиар-кампании, мы всегда должны ориентироваться на то, что мы должны переводить весь материал и на русский язык. Делают ли это все или нет – это другой вопрос, это сложнее. Очень часто, например, визуальные материалы теряют свой колорит. Потому что надо уметь дать один месседж на румынском, один на русском, и уже потом картинку. И этот компромисс очень жесткий иногда, но у нас нет обязанности этого делать. То есть в принципе можно коммуницировать только на румынском языке.

А вообще модели коммуникаций именно на румынском языке, они связаны с успешными социальными моделями, с построением карьеры?

Да! Если в Молдове вы хотите работать в государственной структуре — вам надо обязательно знать румынский язык. И, конечно, будет большим плюсом, если вы знаете еще и русский. В общем, для госструктуры это обязательно — говорить на румынском языке. Для частного сектора, особенно для бизнеса, это не принципиально, но у нас очень много людей в бизнесе, которые говорят только по-русски. Это было для меня шоком. Например, шесть лет назад, когда я начинала свою работу в этой отрасли, я поняла, что я плохо знаю русский, потому что большинство моих клиентов из частного сектора были людьми, говорящими по-русски. Мы говорим про возраст 50+ — это бизнесмены, которые начали свою бизнес-карьеру в 90-е годы, когда «расслабили» все каналы: «Вот сейчас можно делать деньги наконец-то, и они не общие, а мои!» Сегодня, так как бизнес помолодел, выросло поколение моего возраста — это значит 30+ — это дети, которые учились в румынских школах. Мы говорим на румынском, но еще знаем русский. Если же мы будем говорить про возраст 15 лет, городское население, тогда здесь где-то 50 на 50. А если мы говорим про сельское население, то это фактически люди, в основном говорящие по-румынски (по-молдавски).

А к русскому какое отношение – как ко второму иностранному, как ко второму … родному? Есть какая-то идентификация русского языка в Молдове?

Вы знаете, у нас это все очень черное и белое. В этом одна из больших проблем Молдовы. Черное и белое, потому что кто-то идентифицирует себя только с русским, а кто-то — только с румынским. И вот если человек идентифицирует себя только с русским, очень часто это человек, который больше близок к России. С румынским — это больше к Западу и к Румынии. Я ребенок, который вырос в билингвальной семье. Моя мама говорит по-русски, папа говорит по-румынски, оба они знают и русский, и румынский, но мой первый язык — это русский. Мой язык школы — это уже румынский. Моя дочь говорит по-русски. В нашей семье нет вообще языкового вопроса. Мы говорим с людьми на том языке, который им понятен. Но нам родной и русский, и румынский, так как семья наполовину русская, наполовину румынская. И здесь появляется очень много места для интерпретаций и для политических манипуляций. Очень часто на фоне лингвистического критерия начинают дробить общество на «своих» и «чужих». И я это чувствую иногда. То есть, если я говорю по-русски и захожу куда-то, я чувствую взгляды людей, который говорят только по-румынски и понимаю, что они меня сразу записали в «чужие». Если я говорю по-румынски, то тогда меня никто не будет записывать в «чужие». Потому что все-таки больше национальным языком, конституционным языком является румынский. Я думаю, сложнее людям, которые говорят по-русски в Молдове, потому что геополитически их начали с определенного момента после независимости, записывать в «чужие», и это очень плохо, потому что на самом деле я убеждена в том, что нас 50 на 50. И тогда получается, что очень удобно манипулировать людьми: ты запускаешь просто фишку по поводу языкового барьера — и ты сразу имеешь не 100 человек, а 50 на 50.

Если есть такое отношение, если записывают в «чужие», то это значит, что эпоха независимости Молдовы все-таки воспринимается как освобождение от русского языка? Или нет четкого понимания, что произошло, в частности в языковом вопросе?

Те, кто записывает в «чужие», — да, это то население, которое считает, что это было освобождение. Вы знаете, на самом деле, я думаю, здесь есть два аспекта, два уровня. Уровень чисто людской, человеческий — в принципе в Молдове люди очень хорошо общаются друг с другом, они понимают друг друга. И тут мы прежде всего говорим о детях, которые не знают русского потому, что они не говорят на нем дома или учатся только на румынском. А вот наше поколение 30+ почти всё знает и русский, и румынский, и это только дело культуры — позволить другому человеку говорить на языке, который ему удобен или нет. Включать какой-то там пафос лингвистический или нет.

Патриотический.

Да, патриотический, дискриминаторный очень часто, или не включать. То есть люди говорят на обоих языках: лучше или хуже.

Здесь бывают языковые скандалы? Например, меня не обслужили на румынском – пойду напишу жалобу.

Бывают. В такси этих историй очень много. Когда шофер такси говорит только по-русски, часто пассажиры начинают возмущаться и говорить: «Ты меня обслуживаешь, говори на моем родном языке». Наоборот практически не бывает.

Я бы хотела узнать о языковой самоидентификации. Это все-таки идентификация с Молдовой или идентификация с Румынией – с чем язык ассоциируется?

Вы знаете, я думаю, у каждого это очень личное. То есть эти границы очень размытые. Вот какой твой родной язык? Я знаю, что у меня оба языка родные, они мне очень близки, потому что мой социум — это румынский, а моя семья — это русский. Но вот когда мы говорим про неравенство или про дискриминацию по лингвистическому критерию, мы всегда это должны привязывать к определенному периоду. Потому что у нас есть несколько тем для спекуляций в Молдове, чтобы разделить людей на «своих» и «чужих». Первая — лингвистическая, вторая — историческая, третья — Приднестровье: наше оно или не наше, присоединять, отпускать, что с ними делать. И еще есть меньшинства, права меньшинств: например, тема ЛГБТ, тема меньшинств Гагаузии, украинцев и так далее. Эти темы включают в тот момент, когда общество неудобно, когда оно слишком такое соединенное. Поэтому, например, в предвыборные периоды языковая тема очень острая, потому что наши кандидаты очень часто либо пророссийские, либо прозападные, и говорят они либо больше на русском, либо больше на румынском. И вот в эти периоды, наверное, в такси все чаще водители будут слышать аргумент «Говори на моем родном языке!», потому что идет такая доктринизация на телевидении, и люди резко включают (нас очень легко дрессировать, мы вообще поддаемся этому делу) вот это «Давай я похвастаюсь, как хорошо умею говорить по-румынски и не буду я тут всяким оккупантам платить деньги за такси». Но понимаете, это все проходит. Потому что, если этот водитель такси и человек, который в него сел, завтра встретятся на одном дне рождения, говорить они будут на языке, который оба будут понимать. И очень хорошо будут закусывать ягненком и веселиться. То есть это все очень часто идет от доктрины, которая удобна в каких-то политических контекстах, от того, что что человек видит по телевизору и как он это потом проявляет — в зависимости от своего уровня воспитания.

Перед интервью вы говорили о том, что в принципе очень у многих, в частности, у молодежи, нет понимания того, что произошло в начале 90-х, когда распался Союз. Что это было: освобождение, получение независимости или это как-то по-другому должно называться. Действительно проблема есть с идентификацией вот на этом уровне?

Да, она есть. Вы можете это увидеть, открыв учебник истории сегодня за 8-9 класс. У нас преподают историю Румынии, и про момент создания Молдовы вы там найдете максимум четыре страницы. И в принципе истории сегодняшнего государства Молдова уделяется очень мало места, и оно очень фактическое: такого-то числа подписали независимость, такого-то числа Конституция, вот у нас был Совет государственный, когда люди что-то решили. Сколько людей было на том Совете – вопрос. И как они решали это, и был ли конституционным Совет или нет.

То есть мало контекста, который заставляет задавать вопросы?

Мало контекста и вообще мало истории нашего государства. Если мало истории нашего государства, то очень тяжело в людях вызвать патриотические чувства, связанные не с прошлым, а с настоящим.

И с будущим.

И, может быть, с будущим. Сейчас патриотические чувства связаны либо с одной страной, либо с другой. А когда нету патриотических чувств, связанных с сегодняшним днем, то конечно, борьба за сегодняшний день выглядит как идеологически завязанная на прошлое. Поэтому тяжело строить будущее. И лингвистическая тема здесь всегда она транзиторна всему, потому что всегда априори если Россия – это русский, если Румыния – это румынский. Очень интересно наблюдать за людьми. Например, мой отец очень близок к Румынии, и для него язык — это только инструмент коммуникации. Он говорит идеально и на румынском, и на русском. Это человек, который завязан на будущее. То есть он смотрит в будущее и понимает, что в будущем хорошо знать 3, 4, 5 языков, ездить сюда и туда, то есть такие глобализационные тенденции.

Знаете, сейчас есть слово «глокализация» — и глобализация, и локализация, то есть внимание и вовне, и к своему маленькому, родному – и к своему языку тоже. Здесь это есть?

Не знаю, наверное, есть. Я вообще очень боюсь обобщения, знаете. Очень боюсь! Я боюсь говорить «люди в Молдове», я не знаю, про что я говорю. Вообще чувства к языку — это очень эфемерно. Иметь какие-то чувства к языку для меня, например, абсолютно чуждое понятие. Я могу иметь чувства к вам, к родителям, к соседу, к человеку, который там сидит, но к языку чувства — для меня это странно. Наверное, потому что я ребенок из билингвистической семьи. Для меня язык — это инструмент. Я его могу чувствовать, я на нем умею писать. Но, когда я, например, пишу свои слоганы для компании, я их пишу и для русскоязычных, и для румыноязычных. Красота в том, что чувствуем мы одинаково. Правильное слово найти легче, но вот понять, как человек чувствует, — это труднее. И красота в том, что чувствуем мы одинаково, потому что мы живем в одном обществе, а «упаковываем» мы это в разные языки. И мое ощущение, что эти все «свои», «чужие», русские, румынские — это только политический контекст, который имеет единственную цель — разъединить государство и постоянно его держать в состоянии непонимания, кто я, чего я хочу, с кем я дружу, что мне надо. Это очень удобно. Это очень хороший план, очень извращенный, но он работает.

Если бы вы писали рекламную кампанию по продвижению румынского языка в Молдове, вы бы какой слоган выбрали, какой месседж о языке вы бы туда вложили?

Очень интересный вопрос! Вы знаете, если бы я хотела промотировать румынский язык для русского населения, чтобы они учили румынский язык и их детям было легче, наверное, мой месседж был бы определенно на русском языке, и я бы выбрала что-то абсолютно базовое, связанное абсолютно не с поэзией даже, а, наверное, с кухней.

С кухней?

Да! Я бы поговорила про кулинарию. Какой-нибудь слоган, связанный с едой. Например, «Румынский язык – это вкусно!». Я бы как-то так это упаковала.

Потому что это вкусно или потому что еда – это то, что нужно нам каждый день и мы без этого не можем?

Потому что вкуснее жить, когда ты знаешь оба языка. И под этот слоган можно “подбить” видеоролики о том, как ты хочешь заказать кофе и как тебе будет вкусно, если ты его закажешь на румынском.

Источник: Hromadske