Россияне пытают и арестовывают людей с активной проукраинской позицией, пытаются стереть идентичность и сломать их психологически. Так они поступали десятки лет назад, так продолжают поступать и сегодня.
В плену у россиян по сей день остаются сотни украинских женщин — военных и гражданских. 17 октября в рамках обмена Украине удалось вернуть 108 из них.
В этом тексте мы вместе с исследовательницей Оксаной Кись сравниваем два опыта: воспоминания женщин-политзаключенных ГУЛАГа и нынешние свидетельства освобожденных украинок. Первую часть материала читайте здесь.
«Заклеила листок разжеванным хлебом, написала сверху адрес и, когда конвой вел нас на вокзал, швырнула его в толпу, крикнув: “Люди, бросьте в ящик!”»
«В Валуйках однажды нам дали написать письмо. Мы думали, что наши письма не дойдут. Но они дошли — когда я приехала, мама сказала: “Я знала, что ты жива!”», — говорит морской пехотинец Инга Чикинда, которую освободили из плена.
Право пленных переписываться с семьей закреплено Женевскими конвенциями. Впрочем, для некоторых письмо с опозданием в три месяца было единственной вестью от пленных родственников.
Иногда украинским женщинам даже удавалось позвонить по телефону из российского плена. Парамедик «Госпитальеров» Татьяна Васильченко вскоре после выхода с «Азовстали» позвонила дочери Екатерине и коротко сказала: «Верь!»
«Была возможность звонка в сентябре, но его условия, его цена были такими, что я как гражданка Украины этого сделать не могла. Это пахло предательством Родины», — рассказывает Татьяна Васильченко.
Военный медик, Виктория Обидина вместе с четырехлетней дочерью Алисой пыталась уехать с «Азовстали» во время эвакуации гражданских в начале мая. Впрочем, во время фильтрации мать с дочерью разлучили. Викторию забрали на допросы, и впоследствии отправили в плен. Алису с разрешения Виктории забрала также эвакуировавшаяся с завода Валерия Зеленская. После приезда в Запорожье девочку забрала бабушка.
Виктории разрешили дважды позвонить по телефону домой — в первый раз после того, как ее заставили дать интервью российскому телеканалу. Во второй — перед обменом, сразу после дня рождения ее Алисы.
«Так моя мама узнала, что меня содержали в Еленовке», — говорит Виктория.
Женщинам в ГУЛАГе разрешали писать два письма в год, а получать корреспонденцию они могли без ограничений.
Когда же кому-то из заключенных приходило письмо, это было событием для всех в бараке. Женщина зачитывала его вслух.
Советская власть пыталась всеми способами препятствовать этому, чтобы заключенные теряли чувство принадлежности к своему сообществу.
«Я думаю, что одним из способов сломать личность в системе ГУЛАГа была попытка изъять человека из знакомого социального окружения, культурной среды, чтобы он был атомизирован, потерян, одинок, не имел связи со своим сообществом. Он — никто, он не принадлежит ни к чему.
Восстановление связи со своей общиной, семьей — означало для женщины, что она для них не потеряна, что она символически не погибла, что она все еще является частью этого сообщества, все еще принадлежит к этой семье, о ней помнят, ее считают лишь временно отсутствующей», — говорит исследовательница.
Заключенные женщины иногда просили надзирателей-гражданских отправить их письмо домой. Оксана Мешко, бывшая заключенная ГУЛАГа, вспоминает свою попытку переслать весточку матери во время этапирования в лагерь: «На клочке бумаги, огрызком карандаша, а это целое богатство, какое не на каждой пересылке можно раздобыть, (…) нацарапала я несколько утешительных слов домой, своей матери… Заклеила листок разжеванным хлебом, написала сверху адрес и, когда вел нас конвой на вокзал, швырнула его в толпу, крикнув: “Люди, бросьте в ящик!” Не дошло мое первое письмо…»
«Я не могла помочь своим родным. Это меня разрушало изнутри»
«Я была рада, что Алисы нет рядом. Понимала, что меня могут допрашивать. А что еще нужно — ее придавили — и какая мать допустит, чтобы над ее ребенком издевались?», — рассказывает Виктория Обидина.
Ирина Чикинда говорит, что попав на территорию России, самым большим ее страхом стало то, что она не может никак помочь своим родным — ни морально, ни физически: «В тот момент я была бессильна. Это меня разрушало изнутри».
Во время допросом НКВДшники постоянно использовали шантаж родственниками как один из методов манипулирования заключенными, арестованными женщинами, говорит Оксана Кись.
«НКВД довольно быстро понял, что женщины особенно чувствительны к судьбе своих близких — родителей, детей, братьев или сестер. И шантажируя их угрозой расправ над родными, было легче их сломать. Бывшие подпольщицы, оказавшиеся в лапах советских спецслужб, с болью вспоминают эти страшные моменты, когда от них требовали показаний в обмен на обещание освободить из-под ареста старую мать или не отдавать в приют ее ребенка, а разрешить воспитывать его родным, пока женщина будет в заключении.
Семья — это слабое место женщин. Это связано с тем, как женщины воспитываются в нашей культуре. С самого раннего возраста гендерная социализация настраивает женщин на то, что семья — это самое важное, это святое, и соответственно угроза для родных — это самое страшное.
Когда мужчин настраивают на то, что Украина превыше всего, нация превыше всего, для женщин оказывается, что мама, отец, ребенок — превыше всего».
Лариса Задорожан вспоминала о своем пребывании в ГУЛАГе: «Было тяжело, так наработаешься днем, что ни рук, ни ног не чувствуешь. А ночью сна нет — мучаешься, как там сынок, как там мама, что с ними, когда я увижу их? И увижу ли? Так и промучаешься всю ночь, глаз не закроешь. А утром снова на работу. Без конца и края. Три года жили мы в том забытом Богом и людьми бараке».
«Информационная изоляция — один из способов сломать человека, когда он не ориентируется ни во времени, ни в пространстве, не имеет точек отсчета»
«Мы смотрели российские новости и могли оттуда черпать информацию — чем злее были Скабеева, Соловьев, чем больше от них исходило ненависти в адрес Украины, тем больше мы понимали, что все не так плохо», — говорит Людмила Гусейнова.
«Нам постоянно говорили, что Николаев, Одесса, Запорожье и Харьков — не наши. Каждый день мы должны были смотреть “Россию-24”. Несколько раз включали YouTube-обзоры блогеров», — говорит Марина Голинько.
Просмотр новостей на российских телеканалах был обязателен для пленных женщин.
«Иногда прорывалась по радио украинская волна, но ее сразу переключали», — рассказывает Виктория Обидина.
«Мы могли разве что слышать разговоры охранников, когда они обсуждали, что из Украины был прилет. Как мы радовались!» — говорит Татьяна Васильченко.
В ГУЛАГе политика информационного ограничения была куда более жесткой, чем сейчас, отмечает Оксана Кись. Женщины не имели ни малейшего представления о том, что происходит за пределами лагеря и даже те обрывки газет, в которые родственники могли завернуть передачу из дома, надзиратели изымали.
«Информационная изоляция — это один из способов сломать человека, когда он не ориентируется ни во времени, ни в пространстве, не имеет точек отсчета. Человек должен существовать в каких-либо координатах. И если они исчезают, то поддерживать свое существование рациональным способом становится очень трудно.
Другое дело, что современные палачи хуже подготовлены, чем персонал ГУЛАГа. Потому что те понимали, что политзаключенные способны “читать между строк”: интерпретировать, вылавливать важные для них сообщения даже из полностью “стерильной” советской прессы. Поэтому для политзаключенных, считавшихся особо опасными, которые получили более длительные сроки, был ограничен доступ к информации. Даже к советским пропагандистским газетам или радио они не имели доступа годами», — говорит Оксана Кись.
Чтобы получать информацию, женщины в ГУЛАГе налаживали отношения с некоторыми уголовниками, которые отбывали наказание вместе с ними. Просили у гражданских работников лагерей отправить письмо домой, в обход лагерной цензуры. Заключенные обменивались между собой слухами.
«Если кому-то одному удавалось получить хоть какую-то весть, узнать хоть какую-то новость — эта информация мгновенно распространялась из уст в уста.
А еще была нелегальная переписка с заключенными из других лагерей или зон — с помощью записок, которые оставляли в местах общего пользования: в туалетах, душевых, мастерских», — говорит Оксана Кись.
«Заключение — это тоже борьба»
Несмотря на информационную изоляцию и попытки надзирателей таким образом психологически сломить пленных, женщины все равно продолжали свою борьбу.
«Нам говорили: “Вы никому не нужны”, “Ваша семья, Украина от вас отказалась”, “Тем более женщины, на кого вас менять?” Иногда это влияло на младших девушек. Но мы не давали этим сомнениям закрепляться, распространяться. Однажды мы, 27 человек в шестиместной камере, шепотом спели гимн Украины. Это и держало», — говорит Татьяна Васильченко.
Вместе с тем надзиратели колоний заставляли женщин учить и петь патриотические песни.
«Мы все должны были соблюдать режим. Обязательно петь гимн с утра после подъема. Если кому-то из сотрудников изолятора не нравилось, или если вы сбились, они говорили: “Еще раз”, и вы поете, пока они не скажут: “Хватит”. У нас также был список военных пророссийских песен, которые нужно было петь.
Если кого нового привозили в СИЗО, нас заставляли петь песню “Мы — русские”. Мужчины должны были слушать, как мы поем, и так ее учить.
А в женской колонии девушки должны были петь песни и шагать строем, как военные», — рассказывает Виктория Андруша.
Марина Голинько вспоминает, что за все время пребывания в плену выучила около 20 русских песен и 15 стихов. Все на военную тематику.
«В колонии в Курске нас заставляли петь гимн России. Сначала у меня был внутренний протест. А потом я для себя решила, что нет ничего страшного — это просто песня, которую нужно петь и ни о чем больше не думать».
Оксана Кись отмечает, что именно таким образом женщины продолжали свою борьбу, даже будучи в неволе.
«То, что объединяет эти два опыта, что поддерживало дух женщин, не позволяло им опустить руки, отчаяться — это твердая вера в свои убеждения. Вера в то дело, которому они себя посвятили. Для осужденных на долгие годы неволи участников национального подполья советский режим и ГУЛАГ как воплощение этой репрессивной системы были врагом. Женщины осознавали, что в неволе их силы в противостоянии с советским режимом неравны, но борьба продолжается, пока они не погибли. Они рассматривали заключение в ГУЛАГе как продолжение этой борьбы. Пока эта система не уничтожила их физически или морально (не разрушила как личность), их битва не проиграна.
То же мы сейчас видим в украинских женщинах, которые возвращаясь из плена, все равно остаются твердыми в своей вере в Украину, в своих убеждениях. Они знали, за что страдали».
_______
В тексте мы использовали воспоминания женщин-политзаключенных ГУЛАГа, опубликованные в монографии Оксаны Кись «Украинки в ГУЛАГе: выжить — значит победить».
Материал создан при поддержке «Медиасети».
