Интервью с адвокатом Виолетой Гашицой

В США у адвоката, которая годами защищала жертв домашнего и сексуального насилия, был диагностирован рак легких. Репортер ZdG обсудила с Виолетой Гашицой причины, по которым она уехала из Молдовы; также поговорили об адаптации к новой жизни, но и о преодолении преград, связанных с борьбой с раком.

— Почему вы уехали из Молдовы?

— Тогда произошло много событий, которые заставили нас принять такое решение. Прежде всего, нас преследовала группа коллег из Комиссии по этике и дисциплине, которая боролась против нас, пытаясь лишить нас адвокатской лицензии. Все потому, что Роман, мой муж, был свидетелем по делу о коррупции, по которому проходили адвокат и полицейский. У нас было несколько судебных разбирательств с теми членами Комиссии, которые приняли решение о нашем наказании в виде дисциплинарного взыскания. Впоследствии их решение было отменено судом окончательно и вступило в законную силу. Это было напряженное время. Мы боялись, что нас лишат лицензии, и мы не ожидали, что наша коллегия отреагирует таким образом, приняв сторону коррупции. Взяточничество – это преступление, и мы должны поступать правильно. Мы устали; это был чисто моральный вопрос. Затем у нас появилась возможность приехать в Штаты, сначала – в Нью-Йорк. Роман пошел учиться, после чего появилась возможность приехать всей семьей.

— Уехать из Молдовы – трудно было на это решиться?

— Для меня это было непростое решение. Но это было необходимо, потому что мое здоровье после инцидента начало вызывать у меня все большую тревогу. Молдавские же врачи ничего не находили у меня. Наши врачи поставили диагноз – эмоциональный стресс и рекомендовали больше отдыхать. Тогда мы решили уехать лишь на время. Таково было намерение – уехать на учебу, на 3 года, а потом вернуться домой. Только вот не вернулись мы уже по другим причинам.

— Как прошла адаптация после стрессового периода, который вы перенесли дома?

— Вероятно, я была единственной в семье, которой было не очень легко адаптироваться. Я очень привязана к своей работе и Республике Молдова, к людям, друзьям, родственникам. Поначалу было скучно, хотя все было новым и я могла многое открыть, но меня ничто не интересовало. Помню, что когда муж предложил уехать и сделать перерыв, я думала полгода, пока не решилась. Затем дети тоже захотели уехать, старшая дочь хотела продолжить учебу в США. В любом случае, я чувствую себя лучше, потому что я здесь со своей семьей. Ведь не место красит человека, а человек место. На самом деле, вы должны адаптироваться там, где вы находитесь. Для меня сейчас ситуация намного спокойнее. Мне понадобилось полгода, чтобы психологически успокоиться, задать себе несколько вопросов и найти ответы, особенно для того, чтобы понять, почему это произошло. Тогда я подумала, что готова вернуться, начать работать, снова начать борьбу с коррупцией и справедливостью в Молдове, потому что у нас, как не было правосудия, так и нет до сих пор.

— Что касается справедливости и прозрачности, чему можно было бы Молдове поучиться у Соединенных Штатов?

— Очень многому. Они широко применяют принцип судебного прецедента. Для них юристы – это вроде щита, который используют против незаконных действий чиновников и политиков, чего не встретишь у нас. Здесь действительно суды независимы, а у нас этого нет. Я не думаю, что кто-либо из политиков сможет здесь обратиться в суд и диктовать им, какое решение принять. Суды также выносят решения против президента без какого-либо страха. Нам можно было бы перенять опыт применения судебных прецедентов. Мы, юристы, все время хотели этого. Только в Республике Молдова применять судебный прецедент, когда один и тот же судья выносит три совершенно разных решения, ссылаясь на один и тот же закон, довольно опасно. Но если мы бы применяли принцип судебного прецедента, у нас, вероятно, было бы больше прозрачности в отношении акта правосудия. Потому что, когда человек обращается в американский суд, он точно знает суть дела, а в соответствии с судебным прецедентом в подобных случаях он на 90% уверен, какое примерно решение будет принято по этому делу. Кроме того, там очень оперативно рассматриваются дела. Иногда в США дело рассматривается только на основании представленных документов, поэтому человеку не обязательно идти в суд. Я попыталась увидеть, как здесь работает система, и я могу сравнивать по делам, касающимся насилия в семье.

— Что вы заметили в этом отношении?

— Молдове есть чему поучиться в этом плане, потому что у нас имеются органы управления, возможности, но нет желания. У нас домашнее насилие считается нормальным явлением. И речь идет не только о физическом насилии, но и о психологическом, финансовом, словесном. У нас все еще очень плохо в этом отношении. Здесь, с момента подачи жалобы в полицию, женщину доставляют в Центры приюта для защиты жертв бытового насилия, где ее, фактически, прячут. У нее не будет телефона в течение определенного периода времени, поэтому агрессор не сможет ее найти. Ей будет предоставлена бесплатная юридическая помощь, поскольку все расходы по ее защите будет оплачивать агрессор в соответствующих случаях. Дети не ходят в школу, а учатся на дому. Учитель, пока мать находится под защитой, приходит и преподает ребенку дома или проводит онлайн-уроки. Жертва защищена и впоследствии получает психологическую консультацию, чтобы она могла интегрироваться в общество, а агрессор был арестован. Многие насильники боятся закона, потому что он очень суров. Калифорния – штат с одними из самых жестких законов в этом отношении. Здесь жертв находят еще в то время, как она разговаривает с полицией. Не проходит и трех минут после звонка, как приезжает полиция, пожарные и спасатели, даже если вы еще не успели сообщить место происшествия. Они идентифицируют вас по телефону.

— Как суд относится к жертвам бытового насилия?

— Здесь суд проявляет уважение к таким жертвам, в том числе потому, что у них хватило смелости прийти и рассказать, что с ними случилось. И их не будут унижать, суд не допустит этого. Суд будет вмешиваться каждый раз, когда агрессор попытается задать унизительные вопросы. И от адвокатов вы не услышите унизительных вопросов. Они соблюдают принципы этики, а мы – нет. Они, в суде, не нападают друг на друга, не унижают своих клиентов, не агрессивны по отношению к клиентам, как это можно встретить у нас. Я работала в Республике Молдова и с жертвами насилия из Бельцкого психоневрологического интерната. Там адвокат мог спросить: «Когда тебя изнасиловали, ты была девственницей?» – унизительный вопрос, который не имеет отношения к делу. Это же непрофессионально задавать такие вопросы. Конечно, мы, как защитники, просили исключить эти вопросы. Но были также судьи, которые задавали подобные вопросы, и мы должны были объяснить им, почему эти вопросы не имеют отношения к делу. Здесь же вы не встретите подобных случаев. Затем, если здесь происходит резонансный случай, как тот, что в Бельцах, он предается гласности. Конечно, также требуется согласие жертв. Но у нас вы этого не увидите. В случае с жертвами из Бельц, и мы, и жертвы, хотели, чтобы процесс был публичным. Между тем, процесс тянулся около пяти лет, а обвиняемый во время следствия находился на свободе. За такие тяжкие преступления в США агрессор во время следствия не находится на свободе. С этой точки зрения нашим судьям также есть чему поучиться, в том числе по вопросам поведения. Как и адвокатам, и прокурорам.

— Как там рассматриваются дела, в которых мигранты, не знающие законов, бьют своих детей, а затем их лишают родительских прав? Что может произойти дальше?

— У нас есть иммигранты, которые даже работают в этих областях – социальной помощи или защиты детей. В США, если дитё пожалуется на насилие, а психолог констатирует, что ребенок подвергся жестокому обращению, родители больше не увидят свое чадо. Он будет защищен, и начнется расследование, чтобы выяснить, действительно ли было насилие. Власти не заинтересованы в том, чтобы разлучать детей с родителями, потому что в Америке нет детских домов, и они размещаются в семьях, которым разрешено, на основании лицензии, временно ухаживать за ними. Первое, что делают власти, это выясняют, есть ли у ребенка близкие родственники и согласятся ли они ухаживать за детьми, которых забрали из биологических семей. Затем они работают с родителями, им предоставляются психологические услуги и уроки о том, как они должны вести себя со своими детьми. Если родители откажутся, они даже не смогут увидеть своих детей. Если согласятся – будет создано расписание для встреч с детьми. После этих курсов власти вместе с психологами и врачами будут интегрировать ребенка обратно в семью, но не раньше, чем семья подпишет документ, позволяющий властям систематически проверять отношения между родителем и ребенком.

— Вернемся к причинам ухода из Молдовы. Одной из причин был ваш диагноз?

— Фактически, тогда я не думала, что мне придется проходить более тщательное обследование. Но когда я добралась до Штатов, у меня начались припадки, и я прошла медицинские обследования, но ничего не было обнаружено, и диагноз не был установлен сразу. Я прошла лечебные процедуры, полежала в больнице, и мое здоровье улучшилось. Честно говоря, я никогда не считала себя больной. На самом деле я думала, что стресс является причиной потери сознания и, что мне нужно больше отдыхать, потому что я непоседа, это все говорят, и даже мой муж. Я все время бегаю, делаю что-то, постоянно нахожу себе какую-то работу. За всю свою жизнь я так и не научилась отдыхать – полностью отключиться и отдохнуть 10 дней или месяц, не занимаясь другими делами. Мы уже закончили практически здесь учебу и планировали вернуться. Примерно в то время состояние моего здоровья ухудшилось, и я попала в больницу. Тогда же мне поставили диагноз. Каким-то образом вселенная удержала нас и сказала, что еще рано возвращаться домой. Я только так объясняю себе эти вещи, потому что, в конце концов, для меня было огромной удачей быть здесь, в США, во время диагностики. В Молдове у меня не было бы шансов. Я говорю это с полной уверенностью, да простит меня медицина РМ, но я знаю, что говорю. Даже в США с диагнозом, который у меня был, выжившие составляют 3%, а заболевает 1% из тех людей, которые не курят и ничего не имеют с сигаретным дымом. Я нахожусь среди этих людей. Я пыталась выяснить, как лечатся в Республике Молдова от подобных заболеваний и где они покупают препараты для химиотерапии. Прошло несколько месяцев, и никто не ответил на мои вопросы. За границей химиотерапия стоит десятки тысяч долларов. Вы можете себе представить, что происходит у нас в таком случае… Я могла бы провести много параллелей, но я считаю, что мне повезло, что я была здесь в тот момент. Я также провела обследование в Республике Молдова, и было установлено, что у меня уже много лет эта проблема. Только вот рак развивается без боли, без симптомов. Соответственно, моя опухоль была видна и на пленках в Республике Молдова, только она была очень маленькой. С годами она росла, развивалась…

— Что изменилось в вашей жизни после того, как вы узнали о диагнозе?

— Я стала сильнее. До сих пор я боролась за права других людей, сейчас наступило время бороться за мое право продолжать жить. У меня есть ради чего жить. У меня было много планов. И сейчас есть. Когда мне впервые поставили диагноз, я была с младшенькой дочкой у доктора. Когда мне сообщили диагноз, я забыла, что со мной был ребенок и начала паниковать, плакать. Там врачи не отпускают вас, пока не увидят, что вы приходите в себя. Я поняла, что со мной был ребенок и сказала себе, что должна взять себя в руки. Я немного поплакала в машине и затем приехали домой. Мы взяли себя в руки, и я позволила семье плакать только один день, после чего мы обещали больше не плакать, а помогать друг другу и бороться. Этот опыт заставил меня понять, что в определенные моменты мы должны остановиться и позаботиться о себе, а не только о тех, кто нас окружает. И, как говорится, когда открываете глаза и видите небо, то знайте, что вы счастливый человек, потому что вы проснулись этим утром. Вот так вот меня изменил мой опыт, о котором мы говорим. Я не могу сказать, что до сегодняшнего дня я была безразлична к тем, у кого были подобные проблемы. Но я поняла, что, когда у вас есть подобная проблема со здоровьем, вы должны решить ее в одиночку. Никто не будет вмешиваться, если вы не поможете себе, никто не поможет вам. Это жестокий урок, но это правда. Я не вспоминаю этот период с болью и страданием, потому что я всегда шутила и смеялась над своим бессилием, пытаясь найти положительные моменты. Я ослабла сильно в определенные периоды. И я говорила, что, по крайней мере, я похудею после всего этого (смеется). Когда я лежала в больнице, врачи поражались тому, что я улыбаюсь – хотя анализы были ужасны и чувствовала я себя плохо. Я им объясняла, что, если буду смеяться, то болезнь может подумать, что я сошла с ума и оставит меня в покое.

— Как ваша семья отреагировала на диагноз?

— Дети повзрослели. Старшая девочка узнала об этом позже, потому что я ей не сказала об этом. Она была в Лос-Анджелесе, и я запретила своему мужу и младшей дочери говорить ей об этом, потому что я беспокоилась за нее. Она узнала об этом, когда я впервые начала химиотерапию. Она приехала к нам в гости, и мы тогда должны были поговорить с ней. Она была в шоке… Я не могу сказать, что с эмоциональной точки зрения она осталась такой же, как прежде…

— Это был, вероятно, урок детям о силе…

— Да, я наблюдала тогда за ситуацией Виорела Мардаре. Я надеялась и говорила, что, возможно, он победит. Но этого не случилось. Я была шокирована его смертью. Я наблюдала за тем, как развивались его лечение и борьба с этим заболеванием. И мне здесь с самого начала рассказывали о всех вариантах: о том, что организм может сдаться, о том, что я не выдержу лечение, что могут быть всевозможные симптомы. Но они сказали, что, если организм не выдерживает, то у них все еще есть вариант лечения B, C, D. Практически, я была уверена, что не умру здесь, потому что, если произойдет побочный эффект, то они смогут исправить его. Но они открыто сказали мне, что это зависит и от того, как я собираюсь бороться и двигаться дальше. А я знала, что у меня нет выбора, потому что у меня были планы, которые я собираюсь выполнить в этой жизни, у меня есть семья, дети. Я не планировала покидать этот мир. Мне надо было заняться правосудием в Республике Молдова, потому что у меня появились новые силы. Первое, что каждый должен услышать о таком диагнозе, это то, что он не должен паниковать. Диагноз еще не означает смертный приговор. Это означает, что вы должны взять себя в руки и продолжать бороться. Это касается и родственников. Унизительно, когда кто-то из родственников, узнав о диагнозе, начинает паниковать, впадает в истерику, плачет, как будто вы уже похоронены. Я сказала своим родным, что не хочу видеть слез. Я плакала, но, когда меня никто не видел. Я плакала от боли, что больше не могу этого выносить. Я плакала, когда никого не было дома, или когда никого не было в больничной палате. Иногда по телефону. Оба. Моя мама видела мои слезы и слышала плач, но не моя семья.

— Чем планируете заниматься дальше?

— Сейчас у меня ремиссия, восстанавливаю здоровье, а кроме того, я еще учусь. Пока лечилась, я проходила курсы онлайн. Когда мне становилось трудно читать, мне помогала моя младшая дочь. Она читала за меня, а затем я отвечала на ее вопросы и таким образом сдавала экзамены. Врачи посмеивались надо мной и говорили, что у меня не было сил смотреть фильмы, но я же понимала, что мне нужно было занять чем-то свой мозг. Сейчас я работаю над Руководством для жертв домашнего насилия для мигрантов из Республики Молдова. Я планирую после ремиссии вернуться в Молдову и заняться своей деятельностью. Но до некоторых пор я остаюсь здесь.

— Благодарим Вас.

Беседовала Алёна ЧУРКЭ