«Я прожил 18 лет в состоянии постоянного давления». ИНТЕРВЬЮ с Владимиром Тернавским, молодым активистом, родившимся на левобережье Днестра

Владимир Тернавский, молодой активист, который родился в Рыбнице на левом берегу Днестра, в интервью для Ziarul de Gardă рассказал, каково это – жить и формироваться как личность в приднестровскос регионе. Он поделился своим жизненным опытом в этом сепаратистском регионе, где прожил до 18 лет, а также рассказал о факторах, изменивших его взгляды, на которые сильно влияло российское информационное пространство.

Владимир сейчас является директором организации EcoVisio, которая продвигает долгосрочное развитие и охрану окружающей среды. По его словам, он сам был жертвой российской пропаганды. «Я был сторонником Путина», – признался молодой человек. Поездив по европейским городам, а затем оказавшись в Кишиневе и понаблюдав за заявлениями российской оппозиции, он изменил свои взгляды и принял демократические ценности.

— Владимир, Вы из Рыбницы. Когда Вы в последний раз были дома?

— Я ездил к родителям перед Новым годом, мы встретили его вместе, а потом в январе я вернулся в Кишинев. 1 января, когда газа уже не было и батареи были холодными, я был там. В первый день стены все еще оставались теплыми. Затем я уехал, потому что нужно было работать, но я поддерживал связь с родителями и слушал рассказы о том, как дом становился все холоднее.

— Пока батареи и стены постепенно становились холодными, что происходило в Вашей семье или в местном сообществе? Какие чувства они испытывали?

— Если честно, я бы не сказал, что чувства сильно отличались от того, что мы испытывали раньше. Дело в том, что люди, в том числе я, родившийся в Рыбнице, 18 лет жили в состоянии постоянного давления. Это давление искусственно поддерживалось местными СМИ, но ты живешь с мыслью, что Молдова, Украина – все хотят уничтожить Приднестровье. И когда случился этот газовый кризис, это воспринималось как еще одно проявление внешнего давления. В первые дни люди надеялись – думали, что «ладно, несколько дней газа не будет, а потом он появится». Но с каждым днем вместе с температурой в домах убывала и надежда.

— Идея, что давление исходит извне, – это официальная пропаганда Тирасполя. В это верит большинство населения?

— Думаю, здесь нужно немного провести грань. Некоторые люди действительно верят всему, что слышат. Некоторые люди – и это тоже российский нарратив – говорят: «Мы никогда не узнаем правду, мы не уверены, мы аполитичны, мы ничего не понимаем». Создается впечатление, что все обвиняют Молдову и Евросоюз, но на самом деле это лишь небольшая, но громкая часть людей, это СМИ, а остальные – просто беспомощно терпят и ждут.

— У меня был, возможно, наивный вопрос: почему у людей не сработал инстинкт хоть как-то сопротивляться? Замерзать в доме целый месяц – это большое испытание, которое полностью меняет образ жизни. Что их остановило? Или может ничего их не подтолкнуло?

— Да, в этом и дело. Люди не верили, что, например, Красносельский или Гушан создали этот кризис – виноват Кишинев или другие страны. На самом деле люди выходили на протесты, но против Молдовы, хотя мы понимаем, как эти протесты организовывались. Но большинство не видели в этом смысла, потому что протест как демократический инструмент был разрушен, и он не считается эффективным способом изменить ситуацию.

— А какая-то другая форма протеста там есть?

— На кухне и в соцсетях.

— Мы общались с журналисткой Ириной Табарану с портала Zona de Securitate («Зона безопасности», – прим. ред.), и она говорила, что все больше людей из приднестровского региона читают их. Они дают информацию о приднестровском регионе, но реальную, а не пропагандистскую, как делают так называемые местные СМИ.

— То, что происходит в Приднестровье, в Гагаузии, когда речь заходит о пророссийских, провоенных родственниках, заставляет нас задуматься: как изменить ситуацию? Ответ простой: нужно говорить, постоянно говорить. Если ты не говоришь с человеком, с ним говорит телевизор. Люди сидят в TikTok, смотрят российские телеканалы с утра до вечера и слушают всю эту пропаганду. Нет альтернативы, и я рад, что все больше людей обращают внимание на «Зону безопасности».

— Вы говорили о родственниках. Я слушала одно из Ваших интервью, где Вы упоминали, что в семье у вас были противоречивые разговоры о том, что происходит в Украине. Им удалось хоть как-то изменить свои взгляды?

— Моей целью с самого начала было не сделать родителей такими же, как я, антивоенными активистами , а хотя бы вывести их из этой парадигмы «нужно уничтожить врагов» и вернуть их к человеческой стороне – что плохо, когда гибнут люди, что война – это плохо. И спустя почти три года разговоров, после множества споров, кажется, мы уже на этой стороне – происходящее не нормально, люди гибнут, это нужно остановить, и Кремль не прав. Дальше я не знаю, смогу ли их переубедить, но я рад, что мы дошли хотя бы до этого. И я знаю истории моих друзей, которые точно так же разговаривали со своими родителями и помогли им понять, что происходит, и что война – это не выход.

Но здесь, на правом берегу Днестра, многие не понимают, что, когда ты рождаешься и живешь в Приднестровье, ты живешь в другом информационном пузыре, в российском информационном пространстве.

— Вы тоже родились и выросли в этой среде. Вы тоже стали верить в это? Вы чувствуете себя ближе к тому, что происходит в русском мире?

— Да, да. До 2014 года, когда я закончил школу, я поддерживал Путина. До 2014 года у меня был полный набор «качеств» – гомофобия и все, что типично для российского информационного пространства. После этого я постепенно начал менять свое мнение.

— На самом деле это радикальное изменение.

— Да.

— В какой момент Вы поняли, что то, во что Вы верили раньше, – неправильно?

— Было несколько таких моментов, и я снова возвращаюсь к тому, что Приднестровье живет в российском информационном пространстве. Когда в России начались протесты, когда Навальный начал публиковать свои видео о Дмитрии Медведеве и других коррумпированных людях, я начал задаваться вопросом: «Что происходит?» После окончания школы я уехал в Москву, прожил там год и увидел, что все не совсем так, как я себе представлял. Я вернулся в Кишинев, немного путешествовал по Европе, и все эти факторы, а также мой интерес к российской оппозиции, изменили мое восприятие мира. А российская оппозиция изменила мнение и других жителей Приднестровья. То есть не молдавская, а именно российская оппозиция повлияла на людей там.

Плюс, столкновение с реальностью в Москве, в Берлине, в Кракове и в других европейских городах. А потом, когда я прожил несколько лет на правом берегу Днестра, я понял, что, все нормально, никто не хочет меня убить, что тут не ходят румыны, как мне говорили, и не ищут приднестровцев, чтобы посадить их в тюрьму. Столкновение с другой реальностью постепенно изменило мое мнение.

— Какая там, в приднестровском регионе, система образования? Вы учились в русскоязычной школе?

— Да, да. Я не сказал бы, что школы сильно отличаются, потому что, живя в Кишиневе, я тоже три года работал в школе – был учителем и тренером по баскетболу, – так что я могу сравнивать. И там, и тут учителя любят детей. Зарплаты невысокие, уровень бюрократии одинаковый. Разница в названиях предметов. Например, не было румынского языка, но был «литературный молдавский язык» на кириллице. И все авторы, которые на самом деле были румынскими, преподносились как молдавские. Нам говорили, что они писали на кириллице, говорили на «молдавском языке» и продвигали его, а мы сохраняем его, потому что Молдова не знает, на каком языке говорит.

— Какую историю там изучают?

— История преподавалась по российским учебникам. Мы изучали всемирную историю, историю Российской империи, но вот историю Молдовы я не помню – может был маленький раздел. Изучали Приднестровье в советский период и в основном войну на Днестре 1992 года.

— В какой момент Вы решили уехать оттуда?

— Это случилось, когда я окончил школу, буквально перед этим, в апреле 2014 года, когда нас вызвали в воинскую часть. Это была стандартная процедура. Я прошел медосмотр, и на комиссии меня спросили, где я хочу учиться. Я ответил, что в ASEM (Академия экономического образования Молдовы, прим. ред.). Они сказали: «Ага, за границей. Значит, по новому закону ты идешь в армию на год, а потом уже едешь куда хочешь». Закон изменился, но еще не вступил в силу. Я пошел домой, прочитал этот закон, увидел, что они нарушают местное законодательство, вернулся с распечатанным текстом и сказал: «Вы что делаете?» Они начали на меня кричать. Я обратился за помощью к юристу, они немного испугались и пришли ко мне домой со словами: «Давай не будем создавать проблемы твоим родителям. У тебя два варианта – либо идешь в армию, либо отказываешься от прописки и уезжаешь». Мы с родителями решили поступить так. В ASEM я не пошел, а уехал в Москву, потому что друг предложил поехать с ним. В Москве я поступил в университет менеджмента и работал в довольно крупной компании. Но когда я понял, что этот город не для меня – слишком большой, шумный, высасывающий жизнь из людей, – я вернулся в Кишинев. Я поступил в USEFS (Государственный университет физического воспитания и спорта, прим. ред.), а потом в ASEM. В итоге я окончил два университета и теперь совмещаю все полученные знания и навыки.

— Вы считаете, что именно в Кишиневе произошли перемены в Вас?

— Да, большая их часть произошла именно здесь, когда я уже жил в общежитии, в том числе с друзьями из Приднестровья. Вместе мы начали следить за Навальным и его фондом, обсуждать, и поняли, что что-то не так.

— Был ли у Вас культурный шок в Кишиневе?

— Да, латиница. Думаю, мне понадобилось месяца три, а может и больше, чтобы избавиться от странного ощущения, когда видишь знакомые слова, но с другими буквами. Потом шаг за шагом я выучил латиницу. И теперь наоборот: когда мои друзья, которые уже не живут там, иногда в шутку пишут мне на кириллице, мне больно читать и видеть эти слова на кириллице.

— Многие люди на правобережье Днестра, в Кишиневе, говорили, что приднестровцы до сих пор хорошо жили на бесплатном российском газе и хотят продолжать в том же духе. Есть такие обвинения в адрес жителей приднестровского региона.

— Многие теперь понимают, но раньше даже мои родители не знали, что Тирасполь получает газ бесплатно. Они оплачивали счета. Да, примерно в 4–5 раз меньше, чем на правом берегу Днестра, но все же платили и думали, что это нормально. Теперь они начали понимать, что происходит. Когда я был там, я слышал разговоры в общественном транспорте: «Зачем нам этот бесплатный газ, если из-за него такое творится?» Люди поняли, что готовы платить больше, но жить в стабильности.

И когда говорят, что люди пользовались бесплатным газом и жили лучше – это не так. Этот бесплатный газ был выгоден местным властям, точнее – местной олигархии. Дешевый или бесплатный газ использовался для того, чтобы удерживать уровень зарплат и пенсий на минимуме. И если сравнить два берега, то в Кишиневе даже при более высоких ценах на газ пенсия минимум 2000 леев, а там – 500 рублей (около 430 леев). Низкие цены не сделали людей богатыми. Они сделали их бедными, потому что весь профицит потреблялся олигархами, а не обычными людьми. И так как люди бедные, они не могут путешествовать, видеть мир и возвращаться с новыми мыслями и идеями. Бедность и обогащение за счет других – это главный инструмент контроля населения.

— Помогают ли меры для сближения двух берегов, финансируемые европейскими программами, например, доступ к медучреждениям на правом берегу Днестра для жителей левого берега, изменить мышление населения?

— Опросы показывают, что постепенно Россия теряет поддержку, а Европа – набирает. Даже на президентских выборах власти Кишинева не общались ни с Приднестровьем, ни с Гагаузией, и если сравнить эти регионы, можно увидеть разницу в голосах на референдуме и на президентских выборах. Многие изменили бы свое мнение, если бы увидели другую реальность, но пока они остаются в изоляции.